Перед мэрией пахло морем, жухлыми листьями, чуть-чуть - надвигающейся осенней хандрой, которую позже пригонит северный ветер вместе с унылым сплошным серым цветом, которым затянется небо. Деревья с остатками листьев едва слышно скрипели остовами, готовясь отойти к зимнему сну, в который они наберутся сил и новых историй о настоящем этого зачарованного королевства, по нелепой ошибке судьбы и мира заключенного в мире людей. Ужасная ловушка - жить там, где люди заковывают тебя в цепи и ярлыки своих сказок и неправдивых историй, в которых от смысла осталась одна лишь квинтэссенция, лишенная дополнительных специй, таких как развилки пути, по которым любой из них мог пойти, а мог не пойти, развернув тем самым свою судьбу в совершенно другую сторону. Во всяком случае, Шляпнику (который предпочитал называться Джефферсоном, но это волновало очень немногих людей) нравилось думать именно так. Особенно в те времена, когда его в очередной раз одолевало безумное вдохновение на новую шляпу, подстегнутое виной перед дочерью и желанием отменить, стереть из истории свой последний шаг в коридор между мирами, где множество дверей манят тебя неизведанными возможностями, тропами, по которым ты еще не ходил, и людьми, с которыми ты еще не встречался; новыми мирами, в которых ты еще не был,от соседства которых ощущаешь терпко-сладкий зуд, заставляющий тебя открыть дверь и войти. Тогда - по приказу. Лучше было не входить в тот коридор вовсе.
Гомон людей, заставляющих жить здание мэрии, а вместе с тем создающих иллюзию настоящей работы, окутывал, трепал волосы, разбирая их на отдельные пряди, забивался в уши отдельными фразами, вроде "мне нужна ваша подпись вот здесь", "пожалуйста, перезвоните позже, у меня через пять минут начинается важная встреча", "Мисс Миллс велела мне...". На этой фразе (тонкий женский голос, который с равным успехом может принадлежать как практикантке девочке, так и взрослой, но сохранившей внутри юность или расчетливость женщине) Джефферсон пришел в себя, неловко дернув уголком рта и задрав голову высоко вверх, так, что едва не обнажился шрам, обрамляющий шею - от самого подъезда смотреть на окна Регины было высоко, не слишком удобно и, как выяснилось, ничего не давало. Во всяком случае, госпожа мэр не дала себе труда выставить в окно какую-нибудь заветную кадку - любимый сигнал героинь женских романов, желающих показать любовнику, что муж уехал и путь в квартиру свободен.
Впрочем, сама мэр таки на месте была, как выяснил мужчина, открыв кабинетную дверь после легкого стука. И никто не стал мешать, ложиться костьми у ее порога, не давая пройти. Это было и излишне. У них у обоих день празднования - у одной удалась расправа с врагом, не без его - Джефферсона - помощи, а у второго близился хэппи энд с дочерью, как и полагалось в любой добропорядочной сказке. А потому мужчина, переступив порог, легко, с оттенком возбужденной нервозности улыбнулся, отдавая королеве полушутливый поклон от самых дверей и тут же вытягиваясь во все свои сто восемьдесят сантиметров роста - натянутых, радостных, предвкушающих свою прибыль с удачно провернутой сделки.
- Ваше величество, слышал, вас можно поздравить с успешным разрешением вашей проблемы.

Спектр улыбок Регины широк и многообразен. Так говорили. Джефферсон видел из них только несколько видов, все они - торжествующие, сопровождающие просьбы, улыбки из серии "я знаю, что ты все равно это сделаешь", пренебрежительные и откровенные злые оскалы - не несли в себе ни грамма теплоты и отдавали чем-то хищным. Скорее всего, крокодильим, когда за движением губ ты поневоле видишь ряд острых зубов, готовых не то откусить тебе доверчиво протянутую руку, а то и перекусить самого. Запросто. Единственная настоящая, искренняя улыбка из ее репертуара, которую Джефферсону удалось подсмотреть, была обращена конечно же не ему, а полуживому трупу, в которое не вложили сердце. Весьма характеризующе, не правда ли?

По счастью, в его собственном арсенале всегда тоже хватало фальши, которую можно было натянуть на лицо, увеличив искренность до гротеска: поднятием бровей, округлившимися глазами, неровным кивком головы, когда вслед за губами движется все остальное тело, выказывая эмоции утрированно ярко. Он качнулся в сторону, не спуская с лица улыбки, легким, танцующим шагом сократил расстояние до "почтительного", присущего общению подданного и королевы (кому, в конце концов, как не ему знать,  что короли, несмотря на всё их радушие, краем глаза всегда подмечают, сколько шагов навстречу ты сделал, два или три), подданному, который пришел взять с королевы ее обещание. А потому, приняв бокал в руки и продемонстрировав очередную ухмылку "я так польщен", Джефферсон, чуть качнув головой, поведя ею из стороны в сторону, отвел руку с бокалом в бок, пока ножка не соприкоснулась с гладкой поверхностью стола. Он тоже не рисковал принимать из рук Регины подачки.

- Это у вас полны карманы победы, Ваше Величество, - он, намеренно вспоминавший титул, а вместе с ним силу королевского обещания раз за разом, пропустил в улыбку капельку яда, вспоминая уроки кота из червонного королевства, - а мои карманы пока пусты.

Узкие пальцы, тонкие запястья, длинная точеная шея, тонущие в безликом сером, стягивающемся вокруг них змеиными кольцами, чуть сильнее, чуть глубже вопьется - и в мир медленно проникнет асфиксично красный, заливающий кожу щек и заставляющий лопаться мелкие сосудики глаз, обрамляя черную, почти сливающуюся со зрачком радужку красными всполохами. Джефферсон медленно отвел полубезумный взгляд от этих рук - играющих с тканью, ее ласкающих с той извращенной нежностью, что в принципе свойственна людям, приученным любить трупы, любить казни, завоевывать террором любовь.
Регина... даже имя у нее было жесткое, несократимое до мягкого Джинни не только по королевскому статусу, но потому, какой стервой она была. Кому захочется называть мэра этого города уменьшительно-ласкательным именем, если так к ней не смог обращаться даже Грэм, который "тайно" (но не от телескопа) делил с ней постель, просыпаясь по утру растрепанным и относительно довольным своей повторяющейся изо дня в день на протяжении 28 лет жизнью.
Шляпник взял паузу, вытянув губы трубочкой и скосив их на правую сторону. Шумно хмыкнул, одергивая тяжелый узел начавшего давить на шею платка, расслабляя мышцы лица и старательно смотря не на Регину, а на пол, как будто там магическими чернилами было выписано заклинание, уничтожающее весь этот чертов мир. Краска гнева медленно поднималась от шеи, пока еще не выходя за границы платка.
- Ты можешь помочь, - без околичностей и на этот раз без расшаркиваний, всего лишь склонившись в кривом, ироничном полупоклоне, процедил мужчина, поднимая на королеву злой взгляд, - выполнив свою часть сделки. Той сделки, - добавил он, не дав мэру вставить ни слова, - где я тебе помогаю достать одно конкретное яблоко, а ты мне за это возвращаешь дочь и жизнь с ней.

Опять те же грабли с длиннющей ручкой, обитой толстым слоем железа, чтобы больнее бить в лоб. Когда же он, наконец, их заучит и прекратит наступать на одни и те же, подставляясь королеве своей верой в сделку и ее собственные слова? Два раза уже наступил, третий будет по канонам всех сказок последний - либо для королевы,  либо для самого Шляпника (последнее, конечно же, вероятнее, ибо не тот масштаб: не дотянул по злу, на исправившегося грешника выучиваться уже поздно). Королева не держит слово. Как она заключила-то столько сделок? И это было последнее, о чем успел трезво подумать Джефферсон, прежде чем мир накрылся реквиемом по мечте.

Скрипки рвали реальность протяжным плачем, в дыры которой вползал многоголосый стон; он, ударяясь от стен, обволакивал Регину криками и слезами всех тех, кого она самолично отправила на плаху ли или просто на смерть, трупно-серые руки - в цвет ее обожаемого шарфа - тянулись вместо Шляпника к ее шее и телу, чтобы утащить пиковую даму из страшных сказок за собой на тот свет. Где-то, пока еще вдалеке, за гранью, на грани слышимости глухо пробивалась боевая дробь барабанов, от которой у Джефферсона вставали мелкие волоски дыбом и закипала кровь.

- Ты нарушаешь сделку, - прошипел он, отбросив в сторону все приличия и исказив в гневе лицо; навис с другой стороны стола, крепко упершись в него до боли сжатыми кулаками. - Ты как мать должна понимать, насколько опасны бывают отчаявшиеся родители.

Глаза в глаза. Боевая дробь барабанов колыхала пелену злобы и боли, от того что вновь поневоле сам предал, пусть и поверив в чужие слова. Джефферсон сменил лицо на маску злого клоуна, которого боятся по ночам дети, резко подавшись вперед и едва не столкнувшись с Региной лицами:
- У тебя должен быть способ, раз ты заключала сделку, - рука оторвалась от столешницы, чтобы спустя мгновениями сомкнуть пальцы на запястье королевы слишком крепким кольцом, - Мне плевать, как ты это сделаешь, но сегодня моя дочь должна быть со мной.